Гермес с трудом открыл глаза и уставился на грязно-белый потолок. Незнакомый потолок.
Для едва не развоплощенного из-за множественных травм средней тяжести и истощения бога он чувствовал себя удивительно неплохо. По крайней мере, пока не двигался. А он и не думал, даже не моргал, ровно до того момента, как на ресницы скатились капли согретой руками Фортуны воды. Как только его веки сомкнулись, в измученном теле повелителя лжи расцвела Боль. Каждая клетка зашлась в истошном вопле, он попытался вдохнуть, но распираемая воздухом грудная клетка, казалось, готова взорваться (возможно, пара трещин в ребрах, одна из классических травм при срабатывании подушек безопасности), а горло скрутило сухим позывом к рвоте. Возможно, ему и хотелось бы выглядеть как печальный умирающий рыцарь, прекрасный и бледный ликом, с затянутым пеленой смертной тоски взглядом, что обращен на безутешную даму сердца, но больше всего парень сейчас напоминал шумно издыхающего в канаве кота, как видом, так и издаваемыми звуками. Он скатился с нар на пол, несмотря на все ухищрения девушки удержать его на месте или хотя бы не допустить болезненного падения. Опора под руками придала ему уверенности, спустя пару десятков секунд он даже смог поднять корпус, а затем и вовсе забраться обратно, сесть рядом с Тихе и слабо ей улыбнуться. Жуткое, верно, зрелище. Говорить Гермес не спешил, то ли страшась своего голоса, то ли эффекта, который может произвести на его уши нарушенная тишина, лишь обстоятельно подсчитывал и сортировал повреждения на своем бренном вместилище духа. Вытянул вперед руки, совсем как профурсетка, любующаяся симпатичным маникюром, засвидетельствовав пару сорванных ногтей, многочисленные ссадины и гематомы, с хрустом пошевелил пальцами, прокрутил кисти рук, проверяя состояние запястий. К его большому облегчению, здесь все было в относительном порядке. Прощупал шею и челюсть, осторожно надавил на переносицу, готовясь к худшему, но нос чудом оставался цел. Им он почему-то всегда дорожил, видимо, с особенным трепетом сохраняя свой истинно греческий профиль. Жестокое столкновение с реальностью ждало вестника тогда, когда он собрался избавиться от изгвазданной обширным ассортиментом мерзостей толстовки. Стоило ему поднять руки и попытаться стащить с себя многострадальный предмет одежды, как натянувшийся край живо напомнил ему, в чем заключалась на данный момент самая большая проблема Трисмегиста. Он покачнулся и ощутимо приложился затылком о прохладную стену, вероятно, только это не дало ему потерять сознание от новой вспышки боли, которой радостно отозвался уже ставший таким родным осколок стекла в почке. Уняв эпилептическое мелькание тьмы и света перед глазами, Гермий, все же таки, освободился из плена проклятого тряпья и с трепетом взглянул на свою локальную катастрофу. Стоило отдать должное алюминиевому скотчу, все, что должно было быть на месте, на месте он и держал.
"Ну надо же, и правда годится не только для того, чтобы заклеивать чьи-нибудь не в меру болтливые пасти"
Хуже было то, что под полимерной поверхностью набухло изрядное количество крови или еще какой дряни, которая будет медленно, но верно превращать сравнительно чистую рану в колыбель колонии бактерий на кровяном бульоне. Почти что идеальный посев, разве что, никому не нужный, а особенно самому носителю.
Парень тяжело вздохнул, опустил закатанный край футболки  и покосился на свою хмурую подругу, отметив, как забавно и притягательно сплавились в ее облике две сущности. С детской непосредственностью поболтав ногами и оглядев кафельные стены камеры, он так и не нашел чем прервать это тягостное молчание.

Вопреки его ожиданиям, звуки человеческой речи не привели ни к какой катастрофе, разве что отдались в висках парой-тройкой лопнувших воздушных шаров. И, в целом, по сравнению с тем, что он уже пережил там, в ночи освещенной зарницами пожаров, и здесь, в тесном, но и одновременно таком безопасном пространстве камеры, остаточные явления казались даже почти приятными. Больше всего ему не хотелось сейчас думать о последствиях: от том, как долго будет заживать на нем эта рана при столь основательном истощении божественных сил, о том, как побыстрее выбраться из этой дыры, а главное, куда?.. О том, как придется озаботиться восстановлением своего, как бы он ни ненавидел оперировать подобными терминами, тонкого тела. Как надо успеть привести себя в порядок до назначенного его олимпийской родней срока. Все это казалось таким мелким, таким простым. Он разделил свое существование на три неравные части и одна из них, предпоследняя, догорала здесь и сейчас, а Гермий лишь протягивал к этому теплому доброму огню окоченевшие пальцы. Это был определенно его день. Его и её. Как бы ему ни не везло, как бы сильно ни стискивались внутри путы посеянных бегством Фортуны темных лоз, сегодня он показал им всем.
От неудержимого безмолвного самолюбования и ослепляющего триумфа героя нашего времени отвлекли хриплые наставления Тихеи, которой, в подобной ситуации просто не хотелось отказывать. Потому бог встал со своего места и направился к раковине, дабы выполнить все предписания своего строгого надзирателя. Включил сильный напор воды (перебирать не приходилось, была только холодная), предусмотрительно при помощи зубов подготовил свежий кусок скотча, к великому его облегчению найденного в кармане штанов, и набрал в легкие побольше воздуха, прежде чем приступить к неприятной процедуре. "Быстрее начнешь - быстрее закончишь", - справедливо рассудил бог, подцепил уцелевшими ногтями край уже не пригодной ни для чего заплатки и рванул вниз. На мгновение его ослепила новая порция мук, но этого не хватило, чтобы отвлечь его от созерцания  своей раны. Вы глядела она скверно, но зато еще не гнила, просто мокла и кровоточила, что, несомненно внушало надежды. Выплеснув всю застоявшуюся гадость и бережно промыв рану, парень снова с величайшей аккуратностью заклеил ее, оставив на сей раз конец осколка между слоями липкой ленты: так он не будет продавливаться внутрь еще сильнее. И это прекрасно. Гермий вдруг очнулся от своего идиотского состояния и разозлился на самого себя: он всегда искренне ненавидел беспричинный оптимизм, а теперь вот, пожалуйте, страдает этим сам. Но все попытки дать себе воображаемых отрезвляющих пощечин провалились, эйфория захлестывала его волнами, будто он надышался эфиром, вместе с ней возвращались верные спутники приподнятого настроения Гермеса - его поганый язык и манера с непринужденностью бабочки, лакомящейся нектаром апрельских первоцветов говорить с помощью него гадости в самые уместные моменты жизни собеседника. И с этой его привычкой весьма удивительно сочетался факт относительной целостности его носа, не иначе, именно эта часть тела концентрировала на себе максимум удачливости, которой по настроению одаривала его Фортуна.
Трисмегист умылся, пару раз звонко хлопнул себя по мокрым щекам и вернулся к девушке, которой теперь, когда уже не нужно было держать волю и разум в кулаке, было худо не меньше, чем ему, и при том без побочных эффектов в виде беспричинной радости. Он сел рядом на пол и прислонился затылком к краю нар, заглядывая Тихе в лицо.
- Во имя Сияющего Разума, какая же ты страшная! - со все тем же детским восторгом заявил неприлично счастливый бог, - Вот прямо сейчас я тебя хочу! - "обрадовал" он богиню, которая, вероятно, сейчас, судя по скривившимся от боли губам и мутным глазам не могла думать ровно ни о чем, кроме секса.   
- Вау! У тебя стекло в затылке! - добавил придурок, будто то самое стекло было ее призом в каком-нибудь идиотском конкурсе. Гермес заткнулся и, проанализировав все, что сказал, вступил с собой в тяжелую борьбу перед желанием сломать себе челюсть об умывальник.
- Его стоило бы вынуть сейчас, травмы головы невмешательства не терпят, - попытался реабилитироваться Гермий, - она кровоточит, а если заражение пойдет, то будет вообще очень неприятно. С другой стороны, а что если осколок до мозга достал? Ты чувствуешь что-нибудь в мозгу? - он задал очевидно идиотский вопрос, будучи прекрасно осведомленным, что нервные окончания в тканях мозга отсутствуют.

I'm the next act
Waiting in the wings
I'm an animal
Trapped in your hot car
I am all of the days
That you choose to ignore
© All I need

Она пыталась острить в ответ, а значит все уже не так плохо. Гермес пригляделся к осколку: выяснить его размеры визуально не представлялось возможным, снаружи он выглядел маленьким и тупым, но с тем же успехом его режущая часть могла иметь длину доброго наконечника копья. Да, этим определенно стоило заняться. Как и местным медиком, который соизволил выдать ей бинт для пропоротой ноги, но не удосужился нормально осмотреть голову. С другой стороны, возможно дело было в том, что Фортуна, как и он сам, была совсем не в восторге от перспективы выслушивать взволнованные перешептывания врачей, рассуждающих о том, как человек с подобными травмами может находиться не только в сознании, но и на ногах, не хотела мотаться по больницам и служить материалом для диссертации какого-нибудь интерна-неудачника. А то и вовсе попасть в какую-нибудь желтую газетенку, где в отсутствие любого иного стоящего материала на одной из первых полос будет ее чудовищная больничная фотография под громким заголовком. Гермес полностью разделял ее гипотетически чувства, особенно после того как имел несчастье слишком близко познакомиться с фриками, по недоразумению считавшимися учеными на службе ЦРУ и застрял в бункерах Зоны 51 на добрые полгода. Да, ему пришлось признаться самому себе, что идея разыгрывать смертных в этом ключе было чертовски дерьмовой идеей, но до того он пережил пару-тройку вскрытий, интереснейшие метаморфозы внешнего облика в самые причудливые и фантастические формы, череду весьма болезненных опытов и испытаний разнообразного оружия, не поддающееся счету количество допросов, занимательные попытки построить реплику эрзац-инопланетного летательного аппарата, чей внешний вид и приблизительные функции он знал только по запротоколированным описаниям очевидцев того самого НЛО, первая половина из которых являлась психами, а вторая - зеваками, жаждущими прославиться за счет горяченькой темы, один раз развоплотиться, не имея возможности, благодаря паре ушлых гениев, ожить где-нибудь вне территории секретных испытаний, создать свой локальный культ в рядах служащих базы, пока, наконец, ему не удалось покинуть это излишне гостеприимное место. Так что, да, никаких чертовых врачей с прямым доступом к не вполне смертному телу бога.
"Да, шутки они не поняли, но мне в итоге мы славно повеселились", - с легкой улыбкой вспомнил свое весьма недалекое прошлое Гермий.
- Я бы радовался, что есть чему шататься, так что давай решать проблемы по мере их поступления, - парень хотел было продолжить, но был прерван судорожным движением Тихе. Вестник с величайшей осторожностью приобнял ее со стороны не искалеченного огнестрельным ранением плеча и плавно подхватил на руки, стараясь прикасаться к обожженной пожаром спине как можно легче и аккуратнее. Когда он поднял ее, то ощутил, как неприятно сжалось что-то внутри, потому что богиня почти не имела веса. Он вдруг понял, почему его накрыла эта тягучая тошная тревога: она в этот миг была похожа на одну из миллионов душ, тех, что сам Меркурий провожал в царство Аида. На одну из потерянных, бесконечно одиноких и невесомых смертных теней. Бог с трудом согнал с себя жуткое наваждение и поторопился отнести девушку к раковине, где, бережно усадив ее на пол и облокотив на стену, попытался напоить из сложенных ковшом ладоней. Приходилось очень внимательно следить за тем, чтобы она не захлебывалась и нормально глотала, но в целом, с задачей он справлялся.

Бог наблюдал за всем, что происходило с его женщиной и пытался не захлебнуться от доселе почти неведомых ему чувств. Феномен отношений с ним состоял в том, чем ближе он подпускал к себе, тем более жестким, беспощадным и требовательным становился. У любого существа, что хотело быть рядом с его сердцем, не было ни единого шанса на ошибку, сострадание или даже на элементарное понимание. Как только кто-либо переступал своеобразную границу, Гермес моментально переставал даже минимально напрягаться и предпринимать что-либо для того, чтобы пойти на сближение дальше. Он искренне полагал, что и на этом это работа выполнена, а дальше избранник мог любить и обожать его как ему только будет угодно, но, не дай бог, не докучая и не разочаровывая его. Теперь же сам Вестник страдал от того, насколько неудачным его сляпанный на колене план стал для Фортуны. Он до конца так и не понял, кто она ему: любимая женщина или любимая дочь? Он никогда не думал о ней в этом контексте, несмотря на многочисленные источники, указывающие на его отцовство. Она просто однажды появилась в его жизни, уже подросшая, немного нелепая, смешная, с красивыми ямочками на щеках и безумно в него влюбленная. Ее забота и обожание были столь всепоглощающими, что у него сводило челюсть. Гермий вежливо закрывал глаза на ее искренность большую часть времени, изредка пользуясь ее благосклонностью, когда никого интереснее под рукой (или не совсем под рукой) не было. Теперь же, будто в качестве расплаты, сам никак не мог привлечь ее к себе, не опасаясь пораниться острыми длинными колючками. Он знал, что Тихе была ему рада и вернулась сама, но очень хорошо осознавал, что ее вполне устроит простой совместный быт, в то время как их души будут совершенно порознь. Его же такой вариант не устраивал совсем.
Меркурий снял свою ладонь со щеки богини и зачерпнул новую порцию воды, на сей раз чтобы смыть с ее волос грязь и кровь. Его действия были обстоятельными и бережными, чтобы резкий поток холодной жидкости не вызвал у девушки очередного шока.
- Мне со стороны удобнее, так что давай не будем медлить, - он мягким движением наклонил ее голову и оглядел зону приложения усилий. В общем и целом, все выглядело не так плохо.
- Надеюсь, мы обойдемся без резких движений, согласна? - парень снял с крючка единственно в камере вафельное полотенце и смочил в воде.
- Слушай, мне туда гвоздь загнали в своё время, так что осколок я переживу.
- Насыщенная же у тебя была жизнь, а с первого взгляда ты казалась эдаким домашним растением.
- Я больше не хочу ни в кандалы, ни на ебучий шар, Гермес.
- Значит, обойдемся без этого, - бог нащупал осколок.
В ответ на это Тихея лишь криво усмехнулась, морщась от боли: - Последний, кто мне это обещал, вбил мне в голову гвоздь, Герм. Ты его там ещё пошатай немного.
- Это сарказм? - Гермес очень ровно и с умеренным усилием потянул за посторонний предмет в голове. Фортуна зашипела рассерженной кошкой и помянула его мать в весьма пикантном положении.
- И правда в кости засел, - послышался растерянный голос парня, комментарий же от пациентки не заставил себя долго ждать. Хотя в этом ей здорово мешала потребность в глубоком дыхании.
- Да что ты говоришь... Ты точно не бог медицины?
- Если я его обломаю, будет очень скверно, - заявил "медик" и снова взялся за кусок мусора, чтобы дернуть его уже резче и сильнее.
- А сейчас я на седьмом небе! - ее слова оборвал зачаток вопля, проглоченный вместе с запястьем руки, которое она закусила, дабы не привлекать к ним внимание резкими звуками.
- Ну, будем считать, что все в порядке! - Гермий слегка диковатым взглядом осмотрел раскуроченную рану и, убедившись только, что крошечной точкой белеет только кость, быстро зажал увечье полотенцем, которое мгновенно набухло и заалело от притока свежей крови. Пожалуй, деталей ей сообщать не следовало, тем более, что богиня уже отвлеклась на боль в руке.
- Ммм... Кажется, я её прокусила.
- Не столь страшно. Надеюсь, это все. Из головы всегда много крови, так что приляг, - он медленно ее поднял, придерживая под руки и проводил к нарам, не отрывая компресса от многострадального затылка.

Он дождался, пока девушка уляжется и сел на пол рядом, прислонившись затылком к к краю матраса. Ему нравилось, что она не упрямится и не делает глупостей, хотя и пытается настоять на том, чтобы он позаботился и о себе. Гермес повернул голову и обратил свой взор на усталое лицо Фортуны. Любовался ее скулами, прямым точеным носом, четко очерченными губами, не обращая внимания на то, что все это было разукрашено темной палитрой гематом и кровоподтеков. И только в глаза до сих пор не осмелился взглянуть. Он ощущал себя, как нашкодивший пес, которого хозяйка поймала на горячем, и теперь ему бесконечно стыдно, но вместе с тем он чертовски доволен своей проделкой. Хотя, кажется, уже почти все в курсе, что на самом деле питомцы не способны к осознанному раскаянию, а умильные жесты, столь популярные на ютубе - всего лишь беспредметная демонстрация подчинения более доминантному члену стаи. Очевидно, так же поступал и Гермес, безмерно про себя удивленный сговорчивости своей грозной подруги, потому как по его расчетам буря должна была разразиться  еще давным давно. Например, он был полностью готов получить мокрым полотенцем, скажем, по зубам, как только открыл глаза. Но обошлось. Поэтому теперь все идет удивительно хорошо и даже имеет шанс так и закончиться, если только кое-кто по старой привычке все не испортит. А он, разумеется, так и сделает. А вот когда - неизвестно было даже самому Гермию, то ли он действительно это не контролировал, имея под рукой эдакую часовую бомбу каждую секунду своего божественного существования, то ли малодушно снимал с себя ответственность, предпочитая просто не задумываться и не контролировать подобные аспекты.
- Двоим тут места не найдется, милая, а я, кажется, отчего-то чувствую себя куда бодрее, чем ты. Видимо, маятник качнулся в обратную сторону, и принудительная мобилизация ресурсов организма теперь вот так скверно отдается. Я знаю как это работает -, он машинально зажмурился, когда она чихнула, и встряхнул головой, морщась от боли, которая мгновенно отдалась в висках из-за резких движений.
- Зовут меня Лукас. Лукас Краммер, впрочем, я не очень понимаю, к чему это запоминать, потому что у меня неограниченное количество фальшивых имен. Но если тебе так удобнее, то я не против, -  он на миг осекся, осознав окончание ее фразы. Всего на миг, чтобы не подать виду, не дать слабину, которой никто и не собирался, быть может, воспользоваться. Он моргнул, и теперь выдавало его лишь безграничное спокойствие, отражающееся в глубине обращенных на Фортуну глаз. Сейчас это чувство облегчения, почти физического умиротворения, оно было только его. Может быть, когда-нибудь, он разделит его с ней, если она захочет, но точно не сегодня. Гермесу даже мельком показалось, как болезненно отозвалось сердце, лишенное уже столь родной тяжести и теперь беспокойно недоверчиво ворочающееся в непривычной свободе.
"Психосоматика!" - презрительно хмыкнул про себя принципиально неромантичный по отношению к собственным чувствам и ощущениям Вестник.
- Раз уж у нас с тобой впереди много времени, поведай мне о чем-нибудь, чего я не знаю. О разрешившейся не так давно ситуации. Хорошо бы с самого начала, - на сей раз тон его звучал, возможно, излишне строго и требовательно. Но разве он не заслужил этой информации?

- Меня ничуть не смущает перспектива лечь с тобой рядом, как сам факт, но я просто слишком хорошо знаю, что значит тесниться, когда ноет каждая кость и мышца. Поэтому просто забудь об этом и пользуйся моим благородством. А то, что будет потом не должно тратить моего времени сейчас. Если бы я там думал об этом, то, скорее всего, не избежал бы развоплощения, ты - продолжения своих несчастливых приключений, а твоя подруга бы никогда не получила подобного шанса что-либо изменить в своей жизни.
Он умиротворенно вздохнул: то, как получилось вывести из этой опасной игры несчастную дурочку Клэр было, пожалуй, самым лучшим экспромтом того вечера.
- Я знаю, Тихе. Красивое имя.
Сейчас он говорил совсем не об "Арлетт Маккин", хотя и ему была симпатична эта мелодия, будто сыгранная на ксилофоне. "Тихе" же было похоже на короткое ласковое прозвище, ровно на вдох и выдох. Такое привычное, естественное, камерное, только для них двоих. Пусть времена богини, которую так звали, давным давно прошли, Гермес будет упорно звать ее именно так, отвергая прочие эпитеты. И почему он раньше с таким упорством избегал называть ее по имени?..
В этот сумрачный предрассветный час он видел перед собой не измученную приключениями Фортуну в теле молодой субтильной ирландки с идеально резкой линией скул и красивыми губами, он, наконец, смотрел в те самые тускло-голубые глаза Тихеи, что нет-нет, да и полыхнут расплавленным золотом. Огромные, широко распахнутые, с тяжеловатыми веками, что так полюбились художникам античности и ренессанса, внешние уголки чуть опущены - глаза доверчивого, бесконечно влюбленного ребенка. Теперь вместо солнечной улыбки, которую Вестник так любил (в чем было нелегко признаться даже самому себе), в них поселилась тоска, усталость и отражение какой-то очень привычной боли. Быть может, все это было всего лишь наваждением, завтра она наберется сил, оживет и снова засмеется глазами, совсем как в былые времена. И пусть те пушистые локоны цвета латуни заменили жестковатые неровно подстриженные иссиня-черные пряди, девичью пухлость - изящная женская стать, он всегда узнает ее по улыбке глаз, от которой все в мире кажется не таким уж плохим. Даже пронзенная стеклом почка, нужда торчать в холодной камере и неясные перспективы будущего. Девушка сделала что-то с его волосами, а он того даже не заметил, завороженный своим наваждением.
Рассказ ее не изобиловал подробностями, но был исчерпывающим. Остальное Гермий либо знал, либо не имел в этой информации потребности. В конце концов, все уже кончено, зачем продолжать ворошить эту кучу мусора?
- Смелость... Заразительна. Если однажды попробуешь, больше с этой дряни не соскочишь -, он горько усмехнулся.
- С какой-то стороны, мы с тобой ничем не лучше тех ребят, которых я привел с собой. Но, по крайней мере, у нас есть шанс не умереть в луже собственной блевотины, поэтому я смотрю в будущее с оптимизмом. Чего и тебе советую. -
Меркурий задумчиво потер переносицу и дернул плечами, от чего рука женщины соскользнула и повисла безжизненной плетью.
- Твоя карма - последствия одного крохотного каприза, который обеспечил тебе самый доступный и простой кайф отношений - благодарность, зависимость, доверие. Я не просто оказался втянут, я пошел ровно за тем же, но облажался. Я знаю, что все бы обошлось, так или иначе. Ты сильная девочка, справилась бы и сама. Скажем, с переменным успехом, но справилась бы. Я очень хорошо знаю, каково это - заставить себя проигнорировать призыв о помощи, смириться с тем, что еще для одного ты останешься тем, кто просто не пришел. Это требует большой силы духа и отваги, у тебя ее не нашлось, видимо, до того вся вышла на то, чтобы ты вернулась. Я тебя не виню. Нет нужды извиняться. -
Гермес и сам не заметил, как ожил таймер его "взрывчатки". Ему казалось, что буря уже миновала. Все же, для бога хитрости и интеллекта он иногда бывал непостижимо, просто таки преступно тупым.
- Вот только в старые добрые времена мы как-то обходились без тяжелых увечий -, как ни в чем не бывало невесело усмехнулся Трисмегист, хотел было почесать закопченый затылок, но задел обожженную кожу и тихо зашипел от боли и досады.

Фортуна защищалась, и ее в этом порыве запросто можно было понять. В конце концов, многие знакомые Гермеса небезосновательно могут поймать себя на мысли, что в случае общения с этим несносным богом лучшая защита - это нападение, и мерзавец давным давно заслуживает какого-нибудь превентивного массированного удара, разумеется, исключительно в интересах сохранности нервов и психического здоровья настоящих и будущих жертв. Идея абсолютно здравая, это даже сам "главный герой" был готов признать. Разве что, отчего-то утомленная приключениями богиня удачи скалилась даже на самые безобидные реплики, которые ее вновь обретенный друг отпускал без всякой задней мысли и намерения задеть. В конце концов, разве не был действительно благородным его порыв оставить свою рухлядь, ныне по странному недоразумению зовущуюся телом, на полу в пользу отдыха дамы? И вот, она снова недовольна. И кто, черт возьми, разберет этих женщин?
Второй укол попал точно в цель, и у Гермия аж зубы свело от досады. Как же он не любил, когда кто-то вполне эффективно играл по его же правилам! Как же ненавидел эту тошнотворную необходимость на разные лады повторять "да, ты прав, а я нет" столько раз, сколько потребуется для полного удовлетворения победителя...
- Как ты и сказала, мироздание изящно намекнуло мне на мои ошибку глубоким проникающим ранением, впрочем, не только им, - он и сам не заметил, как вспылил. Как быстро улетучились любые отголоски его придурковато-радостного настроения и мимолетной эйфории, вытесненные раздражением, обидой и тупым, ничем не подкрепленным чувством противоречия, которое, в свою очередь, вытаскивало из подсознания очень странные, нехорошие вещи. Вестник будто очнулся после тяжелого отравления эфиром или дрянью куда менее безобидной, вроде той, которой он щедрой рукой сеятеля одарил загибающихся от ломки подонков.
- По всей видимости, этого было недостаточно, да? Я недостаточно заплатил за возможность быть сейчас с тобой, а шляться по Европе неприкаянной тенью в ожидании, когда ты сама соизволишь, наконец... Как ты там выразилась? Ах да, побыть для нее рыцарем. Да, точно. Когда наиграешься в рыцаря, спасающего шлюху-принцессу из лап дракона, который приплачивал ей за то, что она старательно крутила перед клиентами задом. Сколько я должен был ждать? Может быть, еще полгода? Или десяток лет? Сотню? Пару эпох? Ты, как обычно, особенно никуда не торопишься! - вряд ли он понимал, что перегибает палку, но гулкое эхо от его рыка последней фразы неприятно отдалось в ноющих висках. Трисмегист в неприятном, нечеловеческом жесте склонил голову и не отрывал от Тихе страшного, ярко мерцающего в бешенстве расплавленной платиной взгляда.
- Знаешь, что говорят люди в таких случаях, как этот? Я не большой знаток человеческих душ, но на это простое наблюдение хватило и моих кальмарьих мозгов. Они благодарят. Но это, видимо, для тебя слишком незамысловато, да? Поблагодарить за то, что влюбленный в тебя мужчина, пусть и высокой ценой, смог вытащить тебя из дрянной передряги. Ты скорее упрекнешь в том, что план был не особенно крутым. Бывало и лучше, да?! ДА ЧТО, БЛЯДЬ, С ТОБОЙ НЕ ТАК?!
Женщина продолжала источать кислоту, парируя его дерзкие высказывания, разъярилась, кажется, не меньше, чем он сам и, наконец, неловко добилась того, что опора в виде дрожащих рук её подвела. Она и не думала отвечать на вопрос Меркурия, только горячим и колким, как пустынный ветер, шепотом говорила что-то о времени. Их времени - прошлом и настоящем, которое, кажется, невероятно перемешалось, грозя скорой детонацией.
Гермесу страшно хотелось схватить девушку за плечи и трясти до тех пор пока из ее покалеченной головы не высыпется вся дурь до самой последней абсурдной мысли, до последнего идиотского принципа. Раскроить ей череп о кафельную стену изолятора, чтобы алые брызги сами собой складывались во все эти дрянные слова, что уже высказаны и еще только зарождались на ее остром языке. А потом пустить пулю себе в голову, встретив рядом достойный этого безумного фарса конец. Ах, если бы все было так просто!
И вместо воплощения всех своих кровавых грез бог всего лишь притянул ее лицо за подбородок и прервал скандал грубым, требовательным поцелуем. Он не щадил ее истерзанных губ, чувствуя, как рот заполняется металлическим вкусом крови и горьковатым гари. Он не щадил ее измученного тела, бесцеремонно стащив к себе вниз и вжимая ее в холодный пол. Его ловкие руки, казавшиеся раньше изнеженными, сжимались на тонких запястьях Фортуны крепко, как колодки, будто и сейчас она могла куда-то сбежать, истаять, как иллюзия, как утреннее наваждение. Гермий ощущал, как дугой выгибается ее хрупкий стан, ослабил хватку и подхватил женщину под лопатки, крепче прижимая к своей груди. Он не знал и не хотел думать, чем это было: прелюдией ли к возобновлению порочной традиции избегать вербального решения конфликтов при помощи секса (в античные времена они постоянно так делали) или судорожной попыткой не сойти с ума в попытках осознать реальность происходящего, реальность близости женщины, которую он не мог поймать на протяжении тысячелетий. Женщины, которая до сих пор ни разу не говорила о том, что останется, но в редкие моменты их так до конца и неосознанных воссоединений исчезала на утро, стоило Вестнику только сомкнуть в объятиях этот стремительный призрак в уверенности, что на сей раз она уже никуда не денется. Сейчас ему было чудовищно наплевать на все условности бытия и свою вечную тягу к систематизации всего и вся. Он лихорадочно целовал ее разбитые скулы, сухие тяжелые веки, чудом не сломанный нос, лопнувшие губы, подбородок, шею, ключицы... Все, до чего мог дотянуться. Его беспокойные пальцы блуждали по ее спине, по выступающим позвонкам, с силой сжимали ветошь, в которую успела превратиться изящная легкая блузка, силясь сорвать раздражающие тряпки и обнажить грудь.
И даже богам (вот уж им сейчас точно было не до того) было неведомо, во что все это выльется, но все решил банальнейший человеческий фактор. Видите ли, в либеральной Европе полицейские были все еще против спонтанных сексуальных актов в следственном изоляторе. Смешные глупцы.